Здесь, наконец-то, в сочинениях российских хореографов современного танца можно разглядеть мысль сугубо хореографическую и почти самостоятельную. В первую очередь, это можно отнести к Владимиру Варнаве. Свой балет «О природе» он сочинил, следуя методу паттернов. Отталкиваясь от идеи электронной музыки, где композиция составляется из звуковых сэмплов ― зацикленного повторения одинаковых элементов, Варнава составляет хореографическую ткань спектакля из сэмплов телесных ― синхронного повторения движения массой танцовщиков. Причем сэмплы эти существуют в нарочито примитивистском регистре, и каждый раз точка внимания хореографа смещается на ту или иную часть тела. В ногах повторение простых или приставных шагов чуть усложняется остинатным жимным полуплие. В корпусе ― мягкие скручивания сменяются острым наклонами. В руках ― паттерны волн чередуются со строгим линейным рисунком. Простое повторение хореографических элементов в сочетании с таким же типом музыкального сопровождения (композитор ― Алексей Наджаров) медитативно само по себе. Однако в сочетании с расположением танцовщиков по сцене ― симметричные дуэты, множащиеся линии, каноны ― зрелище становится временами завораживающим калейдоскопом, тела танцовщиков будто перестают быть человеческими телами и становятся некой абстрактной движущейся массой: наплывающими и возвращающимися волнами, механистической структурой, магнитными колебаниями.

Причем, как и в композиторской практике минимализма, хореографические сэмплы здесь сначала просто повторяются, затем смещаются на доли, совмещаются между собой, бесконечно усложняясь, чтобы снова вернуться к первоначальному упрощению. Варнава работает не только с движенческими паттернами, но и с темпоритмом и амплитудой, избегая как скучной монотонности, так и однообразия в визуальном воплощении. Да, возможно, паттерны не всегда хорошо проработаны и не всегда искусно заделаны швы-переходы между ними, но метод интересный и самобытный. Это хорошо видно в центральном эпизоде работы, когда танцовщики почти ритуально ходят по кругу, неоднородно сгруппировавшись по двое-трое-четверо, все в одинаковой позе, немного склонив корпус вбок и подняв перед лицом согнутый локоть, так что визуально как бы меняется форма головы на некий островерхий треугольник. Из этого непрерывно движущегося почти греческого хора постоянно выделяются один или несколько танцовщиков и вступают в свой хореосэмпл: каждый раз разный, каждый раз в разной точке круга, с разной амплитудой и ритмом. Здесь объединение ритмичности и разнообразия действительно является метафорой природы (и не верьте хореографу, когда он говорит о том, что эта работа о природе человеческой: она о природе в целом, и о внечеловеческой тоже).

В подходе к сочинению, конечно, можно усмотреть влияние композиторов и хореографов минимализма: Стивена Райха, Филиппа Гласса, Мередит Монк, Люсинды Чайлдс, Анн Терезы де Кеерсмакер. Тем более, что основной хореографический фон в работе «О природе» ― сдержанно-умеренный, стелящийся, репетитивный (внезапно выскакивающие в женском соло два подряд лихих гран-батмана здесь сразу смотрятся вставными золотыми зубами). Можно начать сочинять внутренний нарратив: а вот здесь похоже на птиц (и правда похоже, но эта похожесть не сутевая, а миметическая), а вот здесь похоже на социум (и это тоже выглядит вставной челюстью) ― и тогда можно искать корни стиля в работах Кристал Пайт; можно посетовать на отсутствие нутряной энергии, как в спектаклях Шарон Эяль, также построенных на паттернах (только у Эяль паттерны горячие и телесные, а у Варнавы ― отстраненно орнаментальные). А можно просто похвалить хореографа за попытку честного методического и даже методологического (пусть он и сам об этом не знает) движенческого поиска. И за ним, за этим поиском угадывается сдерживание уровня чуть ли не мученического. Сдерживание труппы ― мощной, технически оснащенной, заряженной на любые сложности; а минималистичная простота оказалась в итоге самым крупным вызовом. Сдерживание себя, собственной природы ― чрезвычайно талантливый артист, сам способный станцевать почти что угодно, и, что самое интересное, одаренный актер, комедиант, экстраверт, Варнава вдруг окунается в абсолютную аскезу хореографического ритма, узора, орнамента.

Будучи, с одной стороны, предельно литературоцентричной страной, мы постоянно требуем словесного объяснения ― о чем, про что, кто, куда, с кем и зачем. С другой стороны, находясь внутри всё еще драматической парадигмы (а вовсе не «пост»), нам как воздух необходима ясная, простроенная нарративная структура. Начало, середина и конец. Завязка, кульминация и развязка. Триггер, перипетии и выход в обобщение. Рождение, жизнь и смерть.
От невозможности снять этот драматургический фильтр, губительный для невербализуемого искусства танца, возникает потребность заключить произведение в рамку сюжета, образа, характера, понятной композиции. Я не отрицаю необходимость составления элементов художественного произведения во внятную форму, но ― а как же сам танец? Что насчет хореографических событий, перипетий и конфликтов? Разве сами по себе они не имеют ценности?

«Симфония До мажор» Баланчина начинается с места в карьер сразу с танца, продолжается танцем, им же и заканчивается, так же как и «Весна священная» Пины Бауш, «Фазы» Кеерсмакер или NNNN Форсайта. Хореографическая мысль здесь говорит сама за себя и ей не нужны литературные подпорки.

И вот, возвращаясь к работе Варнавы, мы снова упираемся в драматургическую рамку: в начале и в конце спектакля на авансцене длинный покрытый белой скатертью стол, изящные стулья, посуда, хрусталь. Вокруг стола танцовщики в вечерних нарядах, что называется, «живут»: типа общаются, типа где-то романтические отношения, а кто-то типа одинокий; шепчутся, красиво перемещаются с места на место и т. д. Их отделяет от сцены занавес, раскрашенный под металл, с характерными заклепками. В определенный момент стол опускается в трюм, занавес поднимается и начинается собственно танец. В течение почти пятидесяти минут разворачивается чистая хореографическая идея, видоизменяется, развивается, меняет интонацию, ищет форму. Когда танец заканчивается, стол вдруг поднимается обратно, занавес опускается, за столом снова те же люди, в тех же нарядах, так же «живут», но уже «живут» «грустно». У них что-то «случилось», произошло «осознание», герои прошли через «трансформацию». Для чего нужна эта неумелая актерская зарисовка не совсем ясно. Вернее, понятно, что у спектакля есть режиссер-постановщик, а раз есть режиссер, то он должен режиссировать. Но если убрать эту рамку ― какую-то стыдливую, как будто страшно и стеснительно автору остаться с танцем наедине, то тогда произведение хореографа как раз приобретет цельную форму. Это не страшно, это красиво.
(Характерно, что даже на сайте театра у спектакля «О природе» два описания: одно от режиссера, другое от хореографа, и они концептуально не пересекаются ни в одной точке, ни в одной букве).

Здесь же хореограф потонул в подробностях драматургии и сценографии, и даже милое в своей фриковатости и эклектике оформление работы (яркие разноцветные костюмы и грим, игры с фермами световых приборов, видео с неожиданной космической темой, робозайцы, светящиеся гирлянды и игрушки на авансцене) не способно скрыть хореографическую растерянность. Тяготение к содержательности уже один раз подвело Севагина (в «Ромео и Джульетте», созданной с режиссером Константином Богомоловым), но теперь, кажется, он может позволить себе заняться чистым хореографическим поиском без оглядки на «старшие» жанры. Ну или доводить эту новую драмбалетность до ума, разрабатывая лексические арки персонажей, разворачивая дуэты и ансамбли, полноценно раскрывать ясную сюжетную и хореографическую драматургию.

Понятно, что у каждого из насмотренных зрителей (а у МАМТа, на протяжении многих лет занимающегося воспитанием умной и просвещенной аудитории, их очень много) есть свой багаж имен и спектаклей для сравнений, и эти сравнения могут быть не в пользу отечественных новинок из серии импортозамещения. Но сейчас многие балетные театры оказались в нулевой точке, а значит и зрителям тоже нужно попытаться смириться и обнулиться. В конце концов, наблюдать, как развивается новое искусство, может быть интересной, почти исследовательской задачей. К чему приведут нас всех эти поиски и наблюдения ― посмотрим.